Серия «Амплуа убийцы»

— В номер? — Тётя Клава взглянула на ботинки Котова и недовольно поджала губы. — Я тока пропылесосила, а ты с улицы. — Женщина склонилась к металлической этажерке на колёсиках, заставленной бутылками с санитарными средствами, и вынула пакет с одноразовыми тапочками. — Вот. Перебувайся. Ботинки свои в колидоре оставь. Не бойся. Не сопрут. У нас тута отродясь ничо ни крали. Да и чо там красть, — усмехнулась бабуля, — растоптыши твои? У нас тут знашь, каки знаменитости селяца? Вот как-то певец один жил, фамилию чот позабыла я, ну ты-то точно знаешь. Такой невысокий блондин. Он сначала оперы всё пел, а потом про шарманку. Видать, шарманка-то ему больше денег приносила, так и задержался среди бомонта, — ввернула мудрёное слово тётя Клава, уверенно исказив его на свой лад.

— Басков, что ли? — невольно поддержал монолог тёти Клавы Котов, покорно расшнуровывая ботинки.

— О! Точно! Басков! Так уж у него-то ботинок ентих два чумадана было. Хоть целый день рассматривай. Разные всякие, блестючие, я таких в жизни не видывала. Даж с вышивками, представляешь? И как они умудряюца ботинки вышивать? Я вот тапочки дома попробовала, так неудобно жеж? Две иголки сломала, плюнула.

— А… — попробовал влезть с вопросом Котов, но словоохотливая бабуля не готова была уступать.

— А уж пинжаков разных, уууу… — тётя Клава закатила глаза и опустилась на аккуратно застеленную гобеленовым покрывалом постель. Пристроиться на соседнюю кровать Виктор не решился и, передвинув от окна стул, сел напротив — разговор ожидался долгим. — Все вешалки, что у меня в каптёрке есть, ему отдали, и всё равно на все пинжаки не хватило, — продолжала делиться впечатлениями женщина. — А пинжаки красивые, один даж с перьями. Я одно пёрышко себе на память отщипнула, — хихикнула старушка, приложив к губам пухлую ладошку. — Ты меня только не выдавай. Но шоп чота украсть, нет, такого никогда не было, так что ты, милок… — тут тётя Клава замолчала и захлопала нависшими на глаза веками. — А чо ты пришёл-то? Неужто кляуза какая поступила на меня? — Лицо женщины вытянулось. — Неужто Басков пожаловался? Так я перо верну, оно у меня на комоде в шкатулочке лежит.

— Тётя Клава, — успел вмешаться в монолог бабули Виктор, — я здесь по другому поводу. Вы — очень ценный свидетель, от ваших показаний много что зависит, поэтому позвольте, я наконец задам вам нужные вопросы.

— Ну давай, задавай, — закивала горничная.

— Я смотрю, память у вас хорошая. — Виктор сделал паузу, чтобы женщина оценила комплимент. В ответ тётя Клава расправила плечи и, как королева, повелительно кивнула. — Вы помните своё дежурство в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое апреля?

Женщина опустила взор, но зрачки её стремительно забегали из стороны в сторону.

— Эт который день-то был?

— Это с пятницы на субботу.

— Ну и чё? День как день. Ничего подозрительного я не помню.

— Меня интересует Королёв. Красивый такой брюнет. Артист.

— Артист? Красивый? — Тётя Клава задумалась. — Они все красивые, артистов-то у нас много. Ты мне номер скажи, в котором он поселился, тогда вспомню.

— Сто двадцать третий.

— Сто двадцать третий, говоришь? Эт значит, на первом этаже, правое крыло, левая сторона. А! — вскрикнула тётя Клава, — вспомнила. Услужливый такой. Так вроде не дебошир какой, на вид приличный человек. Вежливый. Хлопот не доставляет.

— Вы его в тот день видели в гостинице? — не стал уточнять время Котов.

— Видела, тока не днём, а ночью.

— Ночью? Где же вы могли видеть его ночью?

— Так он ко мне за утюгом приходил. Приспичило ему брюки гладить. Я уж спала. Так сладко, так сладко. Муж покойный снился. Да. Вроде как мы молодые, идём с ним по аллейке, гуляем. У нас возле дома парк, а там аллея липовая. Нравилось нам с ним там вечерами прохаживаться. В любую погоду ходили, до самой его смерти. — Тётя Клава подхватила отворот халата и вытерла набежавшую слезу. — А мы ведь с ним ни много ни мало, а пятьдесят пять годочков прожили. Душа в душу, между прочим. Сейчас так не живут. Вот у меня соседи…

— Тётя Клава, а можно про Королёва, — не выдержал Котов. — Когда он к вам за утюгом пришёл? Время можете сказать?

— Ой, да уж поздно было. Я на часы-то не глядела. Может, час ночи, а может, и два. Я потом долго уснуть не могла. Меня вот если среди ночи разбудить, я потом в жисть не засну. Ничо не помогает, ни снотворное, ни хрен запечённый.

— А хрен-то зачем? — совсем запутался Виктор.

— Так это — Малахов по телевизору учил, я рецепт еле успела записать. Надо хрен в духовке запечь, а потом в кашицу растереть, но только в алюминиевой посуде, ну и перед сном принимать по три столовых ложки, запивая топлёным молоком. Ты рецепт-то себе запиши, аль запомнишь?

— Мне-то он зачем, я же про…

— Понятное дело, пока молодой, незачем, — перебила тётя Клава. — Но я те так скажу, время-то быстро летит, не успеешь оглянуться, и того…

— Чего того? — рассердился Котов.

— Ну чего, чего, сам знаешь. Вино, кино и домино — вот чего. А рецептик этот мужчинам ох как помогает — силу мужскую за неделю восстанавливает.

— Вы же говорили, от бессонницы?

— Так после этого дела спишь как убитая, — моментально выкрутилась тётя Клава, хитро подмигнув Котову. — Когда мой Коля…

— Так! — возопил Котов. — Вернёмся к нашим баранам. Итак, вы отдали утюг Королёву и больше не спали. После этого вы Королёва видели?

— Ну да, он же утюг мне вернул.

— Когда это было?

— Так утром.

— Время сколько было?

— Часов восемь.

— Он сам вам отдал утюг?

— Сам, ага, из рук в руки.

— Спасибо, — выдохнул Виктор, — вы нам очень помогли.

Был ещё второй вариант — крышка канализационного люка, и Афанасий уже приглядел такую в одном тихом местечке недалеко от пункта приёма металлолома, но для ослабленного недоеданием организма чугунный диск был неподъёмным. Одному не справиться. Желудок сжался в голодном спазме, и резкая боль пронзила тощее брюхо. Если крышку чем-нибудь подцепить, то, возможно, она и сдвинется с места. Затем дотолкать её до приёмного пункта, а там они уж сами дотащат. В прошлый раз так и было, громоздкий верзила, непонятно как умещавшийся в крохотном металлическом киоске, сунул Афанасию полтинник и, одной рукой подхватив крышку, скрылся в своём миниатюрном офисе.

Нужен был рычаг, а всё нужное обязательно есть на свалке. В первом попавшемся дворе возле мусорного контейнера Афанасий обнаружил то, что ему было нужно. Кто-то выбросил старую ржавую металлическую швабру. Такие швабры давно перешли в разряд раритетов. Когда-то и у его Надюшки была такая, с зажимающим внизу механизмом для тряпки. Даже удивительно, что это чудо конструкторской мысли до сих пор у кого-то хранилось. «Видимо, ждала своего часа», — радостно подумал Афанасий и, прихватив находку, направился к люку. Подковырнуть тяжёлую крышку оказалось делом непростым, пришлось помучиться, но приложенные усилия в конце концов себя оправдали, и крышка, слегка приподнявшись, немного сдвинулась с места. Афанасий огляделся: ранним утром во дворе никого, но надо торопиться, сейчас появится дворник, и тогда не миновать ему тумаков. Уперев палку в край диска, он всем телом налёг на железный штырь — крышка сдвинулась ещё на несколько сантиметров. Сил почти не осталось, но бросить начатое было не в характере Афанасия, он набрал побольше воздуха в лёгкие и снова надавил на швабру. Вдруг крышка, как будто сжалившись над несчастным, легко съехала в сторону, открыв пустоту канализационного люка.

Чёрт его дёрнул заглянуть внутрь...

Очнулся на утро он свежим и совершенно здоровым. В голове была удивительная ясность. Всё, что происходило накануне, казалось тяжёлым сном.

В этот же день его выписали. Афанасий шёл домой с мыслью, что жизнь налаживается.

Ключ в замке никак не хотел проворачиваться.

— Что за чёрт? — громко возмутился Афанасий и заглянул в замочную скважину. В этот момент с внутренней стороны вставили ключ, два щелчка — и дверь отворилась. На пороге стоял двухметровый детина в выцветшей майке. Все бугристо-мышечные участки кожи украшали татуировки.

— Чё те, дядя? — осклабился мужчина.

На секунду Афанасий решил, что ошибся адресом, но нет — в просвет открытой двери была видна его прихожая, оклеенная жёлтыми в крапинку обоями.

— Я здесь живу, — оторопело выдавил из себя Костюченко.

— Теперь здесь живу я! — ухмылка перекосила лицо мордоворота.

Перед Новым годом у мальчишек появилось новое увлечение — петарды. Завезённые в огромных количествах из Китая, они продавались за копейки в каждом ларьке. Грохот разрывов разносился по округе, пугая не только собак и кошек, но и местных старушек. Некоторые из них ещё помнили этот звук со времён Великой Отечественной войны. Каждый уважающий себя пацан носил в портфеле хотя бы одну, пусть даже маленькую петарду, которой хвастливо размахивал перед одноклассниками. Взрывать обычно ходили за гаражи.

Такую же петарду на сэкономленные от завтраков деньги приобрёл и Матвей.

— Вот, — мальчик вынул из портфеля разноцветную трубочку, — после уроков айда за гаражи. Устроим веер… фейк, — незнакомое иностранное слово было трудным в произношении и непонятным по смыслу, но даже в исковерканном виде производило на детвору впечатление.

Ещё ни разу в своей жизни Матвею не приходилось поджигать петарду. То ли дело хлопушка, дёрнул и готово, но это развлечение для малышни. Показать свою неопытность в столь важном деле, как подрыв петарды, значило уронить себя в глазах товарищей. В конце концов, поджигал же он бенгальские огни, значит и с этой ерундой справиться. Матвей достал спички.

— Мама говорит, что это опасно, может в руках взорваться, — прогундосил первоклашка Вовочка, который увязался за ними следом, как только компания друзей выскочила из школьного двора.

— Вот и иди отсюда, чё прицепился, — оттеснил его смуглый даже зимой Сенька и, вспомнив фразу из любимого фильма, скомандовал. — Махмуд, поджигай!

Матвей старался не показывать вида, но слова маленького Вовки холодным комочком ударили в грудь, вызвав в душе страх. На мгновение Матвей заколебался, потом присел и вставил петарду в сугроб. — Ладно, я поджигаю, а вы разбегайтесь, а то мало ли чего, — и, чиркнув спичкой, поднёс огонёк к торчащему из петарды фитилю.

Спичка уже почти догорела, но поджечь никак не получалось, ветер постоянно сдувал пламя в сторону от фитиля.

— Ветер мешает. — Матвей недовольно посмотрел на петарду. — Надо чем-нибудь прикрыть. — Огляделся. В узком проходе между гаражами, где обычно местные алкаши распивали палёную водку, заметил трёхлитровую банку с плавающей в остатках рассола плесенью. Освободив бутыль от жидкости, Матвей накидал в него снег и вставил петарду. На этот раз фитилёк загорелся сразу, и ребятня припустила в стороны. Отбежал подальше и Матвей, но никакого хлопка не последовало.

— Потух, — крикнул Сёмка, — фигня, а не петарда.

— Сам ты фигня, — обижено процедил сквозь зубы Матвей и направился назад к петарде.

Подходя к банке, он увидел сквозь стекло слабый свет синеватого пламени на догорающем кончике фитиля. Времени на то, чтобы развернуться и дать дёру уже не оставалось. Петарда рванула с такой силой, что осколки стекла разнесло на несколько метров, чудом не задев никого из ребят, кроме Матвея.

Лицо сшивали по кусочкам. Несмотря на то, что шрамы затянулись быстро, синие рубцы навсегда изуродовали лицо. «Штопаный» — моментально наделили его обидным прозвищем бывшие сотоварищи, которым по счастливой случайности удалось избежать последствий. Лицо, перетянутое зигзагами рубцов, и стало для Матвея тем самым испытанием, которое повлияло на всю его дальнейшую жизнь.

Можно сродниться со своей некрасивостью, даже с уродством, можно смириться с обидной кличкой, но привыкнуть к плохо скрываемому ужасу, любопытству и, в конечном счёте, отвращению, Матвей не мог. А именно это выражали лица тех, кто смотрел на него. Друзья, как-то сами по себе отвалились, а новые не появлялись, его никто не приглашал в гости и даже за партой он сидел один на самом последнем ряду. Мальчишки уже вовсю встречались с девчонками, а он даже мечтать не смел об этом. Вчера ещё «гадкие утята», а нынче все как на подбор куклы Барби, такие красивые, тонконогие, с длинными волосами девушки брезгливо отворачивались, как только он появлялся в поле их зрения. Всё это сделало из Матвея замкнутого, угрюмого и глубоко несчастного человека. Его жизнь была лишена обычной людской радости, смысла в ней он не видел, но все попытки прекратить, оборвать эту мучительную канитель, не имели успеха. Что он только не пробовал…

Впервые это случилось, когда разнаряженные одноклассники отмечали свой и его выпускной. Накануне классная — пожилая учительница истории, вызвала его в свой кабинет и попросила не портить праздник. На него смотрело добродушное, исчирканное полосками морщин лицо. Морщины не пугали, морщины вызывали доверие и уважение. Рубцы на лице Матвея уважения и доверия не вызывали, поэтому лучше будет, если он останется дома, а за аттестатом придёт на следующий день.

Горстка таблеток могла покончить с этим постоянным унижением. Но мама (вероятно, что-то почувствовав) зачем-то отпросилась с работы и домой пришла в тот момент, когда его ещё можно было спасти. И «Скорая», как назло, приехала быстро. Ему промыли желудок и оставили в покое.

Вторая попытка, вообще, закончилась глупо. Прошло три дня, как он похоронил мать. Матвей долго прилаживал верёвку, быстро свернул петлю, не задумываясь, влез на стул и пнул его ногой. Провод, к которому была привязана верёвка, не выдержал, и Матвей всей своей массой грохнулся на пол, сломав при этом руку.

Все остальные попытки заканчивались так же нелепо — вены не резались (ломалось лезвие), поезд не шёл (лежать на рельсах надоедало). Провидение упорно мешало ему покинуть этот мир.