Пасхальное!
Меланхолик и Сангвиник 😉
Меланхолик и Сангвиник 😉
Почитал тут своё старое творчество. Писанное в приступах словесного поноса три года назад. Умора, не могу. Держите его семеро)
***
Пустота во всех воплотилася и вы равны в ней пред богом. Но вот что вы успеете вобрать в неё за жизнь свою? Что сможете пронести из этой в следующую?
Я воскрес в теле этом, чтобы разить тут всех мечом, направо и налево(красивых девушек исключение, не мечом и сверху и снизу)
Ибо не фиг было на крест прибивать! Ещё и тащить его заставили. Меня на руках должно было нести, да повыше подбрасывать, осыпать цветами да благовониями.
Ничего, я тут вам ещё устрою холокост. Да да, Гитлер тоже я. И Иуда и Кришна. Все твои невзгоды и неудачи, это моих рук дело.
Ибо ненавижу всех, хрен знает за что вас любить! Творите чё попало) Всю жизнь стараюсь влезть в каждого, чтобы понять, зачем вы тут бездумно себя ведёте. Мозги выключат и делают что каждому вздумается. А чуть что — моя хата с краю, ничего не знаю. И ведь хз как тут у вас порядок навести. Вы только берётесь его наводить, так только для себя преференции ещё больше понаделаете. Законы под себя пишите. Сколько можно. Вот блядь доведу всего одного человека до куку и красной кнопкой перезапущу всю матрицу. А ну бля упали все в молитве данной вам. Прям сейчас, быстро! Все подняли руки в небо и возопили —
"Во имя отца и сына и святого духа, Кулич!!!"
Фраза "фенечка на память" — такое же масло масленое, как и "памятный сувенир", но в обществе так говорить принято, поэтому умничать не будем. Стильный, зачастую штучный оригинальный аксессуар всегда хранит в себе какую-то историю. Любой предмет хранит! Я могу написать историю о каждой из своих фенек. От нескольких абзацев, до нескольких страниц.
Получив массовое распространение в 60-ых в эпоху хиппи, феньки в том или ином виде дожили до наших дней. Они всё так же популярны в массовой культуре. На Шри-Ланке про хиппи многие даже и не слышали, но носит их практически каждый житель острова. Ну, точно подавляющее большинство! Это заложено в культуре. От золотых браслетов с драгоценными камнями до всяческих ниточек и верёвочек. Всяк попавший на остров турист тоже вешает на запястье феньку. Даже такие, которые сроду этого не делали. Я же их носил всегда, лет с 10 точно, поэтому на Шри-Ланку приехал подготовленный. Но и здесь, на месте, появилась пара-тройка памятных аксессуаров.
Каждый, кто бывал на острове, слышал о знаменитой локации, священном пике Адама. Каждый слышал, но поднимаются на пик единицы. С южных курортных деревень добираться туда часов 6 на трансфере по жутким серпантинам, ну и восходить на гору часа 3-4 по ступенькам. Самый короткий маршрут, а их несколько, насчитывает более 5 000 ступеней. Идти лучше ночью, когда не так жарко. В награду за упорство иногда можно увидеть чудеснейший рассвет.
Далеко не каждый готов к таким экспериментам на отдыхе. Не стоит забывать про 4 часа вниз и 7 часов домой по серпантинам. Я же очень хотел и примерно год назад очень удачно вписался в одну компанию, которая ехала покорять пик. Меня добавили в Telegram-чат под названием "ПУК" и рано утром сонного забрали из дома.
Мы выехали пораньше, чтобы к обеду приехать и успеть подняться на закат. Закат там не так популярен, но тоже порой красив. Важное уточнение: пик Адама не очень популярен среди приезжих, но является по-настоящему священным местом для местных жителей. Для различных религиозных конфессий. А ещё он никакой не пик Адама! Это название придумали английские колонизаторы. Настоящее имя священной горы — Шри Пада (Величественный отпечаток или Божественный след).
На самой вершине в камне есть отпечаток, похожий по форме на след человека. Буддисты уверены, что след оставил Будда, когда приезжал на остров, индуисты верят, что на камень ступил Вишну, мусульмане и христиане говорят, что это отпечаток ноги Адама, что он оставил его там, когда спускался на землю, изгнанный из Рая. При этом гора была священной на Шри-Ланке и до прихода современных религий. Тогда на острове был "анимизм". Вера в духов, что-то типа язычества. Тогда люди тоже карабкались на пик по своим причинам, а назывался он — Саманалаканда (Гора бабочек).
К подножию священной горы мы прибыли потухшие и выжатые дорогой. Начался дождь. Единогласно решили переносить восхождение с заката на рассвет, подыскали бюджетное жильё и приличное кафе. Отдыхали с дороги, общий сбор запланировали в полночь. Естественно, долго не расходились, естественно, отмечали предстоящее приключение, естественно, почти не спали.
Немного за полночь, уже с огоньком в глазах, но ещё без проступившего румянца на щеках, мы выпили по кружке крепкого ланкийского кофе у подножья Шри Пада и двинулись преодолевать свои 5 000 ступеней. Вскоре выяснилось, что скорость попутчиков и ожидания от хайкинга у всех разные. Разделились. Я устремился вверх в среднем темпе под бодрые мелодии беларуского пост-панка.
"Часто мы напоминаем загнанных усталых лошадей – это происходит с большинством твоих знакомых и друзей. Часто жизнь – удар по темени… Ладно, все живые так живут. Будда давно вне времени – ты был оставлен тут. Ты был оставлен тут", — со знанием жизни утверждал голос в наушниках, Я же намерено решил двигаться без остановок, будто хотел кому-то что-то доказать.
Чем выше поднимался, тем медленнее становился шаг. Дело не только в усталости. К вершине тропа сужается и толпа, стремящихся к рассвету путников, превращается в людскую пробку. В карабкающейся на вершину массе редко можно увидеть белое лицо туриста. В основном все местные, разных вероисповеданий и возрастов. И сонные груднички на руках у родителей, и дряхлые старички, для которых каждая последующая ступень — вызов самому себе.
Наверху ближе к рассвету мы воссоединились своей компанией, но потом снова потерялись в толпе. На вершине Шри Пада на рассвете много зевак и очень мало места. Каждый жадно устремляет свой взгляд в сторону горизонта и ждёт свой персональный лучик зари. Каждый обладатель смартфона пытается сделать удачный кадр для социальных сетей.
По дороге вниз мы опять собрались компашкой и принялись обмениваться впечатлениями. Дурели, фоткались, пускали мыльные пузыри. Кто-то достал пучок фенек, приобретенных в магазинчике на маршруте, и раздал каждому по одной. 6 розовых, плетёных из ниток браслетов для компании из 6 путников. Отчаянных странников, собравшихся в этот день в этом месте, которые увидели потрясающий рассвет на вершине священной горы Шри Пада... или Саманалаканда, или пик Адама и сохранили этот момент в памяти. Больше года прошло, а фенечка осталась.
Не хочу показаться психом, но феньки для меня были всегда чем-то большим, чем просто прикольный браслет. Хочу рассказать про сон "Кошмар хиппи", который Я часто видел по ночам. Очень отчётливо видел.
***
Немолодой врач долго перебирал листочки в папке с историей болезни и время от времени оценивающе смотрел на меня. После неопределённых: "Таааак" и "Интересненько", он неожиданно заключил:
— Придётся, голубчик, полежать немного в стационаре. Пройти, так сказать, обследование.
Он ещё какое-то время помолчал, изучая очередную бумажку в папке, снова посмотрел на меня и, демонстративно закатывая глаза, добавил: "А вот это всё придётся снять!". Под категорию "всё" попадали серьги и кольца, феньки и бусы. Не считал себя воцерковлённым верующим православным, но искренне удивился, когда крестик, висящий на одной тесьме с бронзовым гитарным медиатором, тоже попросили снять. Не положено!
Сижу Я значит на кушетке в приёмном покое областной психоневрологической больницы, никого не трогаю. Расстёгиваю застёжки, распутываю узелки. Снимаю хипповые декорации, как того просил немолодой врач. Склейка. Перед глазами мелькнул металлический блеск огромных канцелярских ножниц, и многочисленные яркие бусинки срезанных фенек хаотично и звонко разбежались по больничному кафелю. Склейка. Лёжа лицом в подушку, разглядываю белые стены пустой палаты, рукава рубашки связаны за спиной.
— Почему психо неуравновешенная санитарка срезала феньки, а психом сделали меня? Как теперь доказать, что Я не псих? Как заснуть, проснуться и чтобы всё это оказалось сном? Может, рассказ написать?
***
Не боюсь показаться психом, но феньки для меня были всегда чем-то большим, чем просто стильный аксессуар. Розовый браслет из плетёных ниток имеет историю, тем и ценен. Память о том дне, когда Я видел священный след Будды. На другой руке есть другой браслет, которому уже лет 8. Он с другой священной горы приблизительно такой же высоты и такой же святости. С греческой горы Афон — крупнейшее место притяжения православных монахов. Браслеты эти монахи и плетут. Раз за разом завязывают узелок после прочтения молитвы.
И прекрасно, скажу Я Вам, фенечки уживаются. Православная и буддистская. Я тогда в анкете в военкомате написал, что "православный буддист". Пошутил, а меня за это в дурку! Не только за это, конечно, но и за это тоже... ну, и за феньки, наверное, ещё.
А на Шри-Ланке их носит практически каждый житель острова. Ну, точно подавляющее большинство! Это заложено в культуре.
Больше года прошло, а Telegram-чат под названием "ПУК" существует. Все 6 путников, поднявшихся на пик, живут теперь в разных странах. Иногда где-то встречаются и шлют общее фото с теми самыми феньками на руках, иногда снимок запястья от каждого — своеобразная перекличка. Дружеская забава и общая история одной фенечки.
30.04.2024
https://t.me/NotesSullenHippie
Выпавший зуб или, скажем, какая-то косточка - это такие предметы, которые не имеют абсолютно никакой ценности. Но если зуб, косточка или даже волосок принадлежали святому или какому-то пророку, и в этом удастся убедить окружающих, то тогда все эти незамысловатые предметы мгновенно приобретают громадную ценность и считаются религиозной реликвией. Среди таких самой ценной является, по всеобщему мнению, зуб Будды, обнаруженный в Шри-Ланке.
У этого зуба потрясающая история. Как говорят, его выхватили из погребального костра Будды (543 г. до н. э.), после чего он контрабандным путем был доставлен в Шри-Ланку. Эта реликвия настолько священна, что ее обычно хранили во дворце, который своей роскошью затмевал дворец правящего короля. Наконец, зуб был отправлен на хранение в особый храм в Канди.
Когда город захватили португальцы, они заявили, что завладели ценнейшей реликвией, и уничтожили ее, ибо она была символом сопротивления всего покоренного народа. Но местные жители утверждали, что жрецы храма обманули завоевателей - они положили в шкатулку фальшивый зуб, а подлинный спрятали в надежном месте.
В настоящее время знаменитый зуб хранится в храме Зуба, построенного Шри Викрама Раджасинхом, последним королем Канди. Он находится в массивной золотой шкатулке, в которой, по сути дела, несколько шкатулок - одна в другой, и в последней, самой маленькой, лежит священный зуб. Шкатулку тщательно охраняют.
За священным зубом по требованиям ритуала ухаживает целая иерархическая группа жрецов храма - они его купают, одевают и даже кормят, причем делают это каждый день. Реликвия ассоциируется с чудесами. В I веке до н. э., как утверждают, зуб в шкатулке поднялся, открыв крышечку, вышел на волю и превратился в Будду, с отворяющего чудеса.
Каждый год в честь этого зуба проводится большой праздник, во время которого к храму стекаются тысячи паломников с дарами. Но даже во время этого религиозного действа почитатели священного зуба могут видеть только одну шкатулку. Ее возят для показа на спине громадного слона. Это гигантское животное покрывают узорной дорогой попоной с золотой вышивкой. В необычном шествии принимают участие и другие слоны.
Знаменитый зуб, которым народ Шри-Ланки так гордится, не единственный зуб Будды, избежавший огня. В Восточной Азии есть немало храмов, в которых хранится зуб Будды, так что их суммарное число в несколько раз превышает число зубов у нормального человека. Так, в одном Бейжинге во времена китайской династии Тан (618–906 гт. н. э.) четыре храма претендовали на хранение настоящего зуба Будды.
Станислав Талалай, Януш Талалай, «Самые невероятные в мире - секс, ритуалы, обычаи», 1998г.
Однажды известный ученый показывал мне римские постройки древнего британского города и произнес при этом фразу, которая кажется мне сатирой на многие ученые высказывания. Может быть, он и сам понял шутку, хотя сохранял серьезность, но я не знаю, понял ли он, что шутка эта бьет прежде всего по «сравнительному изучению религий».
Я удивился, что из солнечного диска, окруженного лучами, смотрел, против обыкновения, не молодой Аполлон, а бородатый Нептун или Юпитер. «Предполагают, — сказал мой спутник с осторожностью, — что это Сул, местное божество. Лучшие авторитеты приравнивают его к Минерве; но борода говорит о том, что тождество нельзя считать полным».
Вот уж поистине мягко сказано. Нынешний мир безумней всякой сатиры. Когда-то у Беллока смешной профессор говорил, что бюст Ариадны по исследовании оказался бюстом Силена. Но куда ему до Минервы в роли бородатой женщины! Правда, и то и это очень похоже на уподобления, которыми мы обязаны «лучшим авторитетам». Когда христианство приравнивают к самым диким мифам, я не смеюсь, и не ругаюсь, и не выхожу из себя, я вежливо замечаю, что тождество нельзя считать полным.
Во времена моей молодости Религией Человечества обычно называли философию Конта — учение нескольких позитивистов, поклонявшихся Человечеству. И в молодости я догадывался, что не совсем последовательно отмахиваться от учения о Троице, презрительно считая его мистическим и даже безумным, и поклоняться Богу в ста миллионах лиц неслиянно и нераздельно.
Однако на свете существует то, что можно с гораздо большим правом назвать религией человечества. Человек — не кумир, но он почти всегда и везде творит себе кумира, и кумиры его во многом человечней и лучше современных надуманных абстракций. Если у восточного бога три головы и семь рук, это хотя бы говорит о материальном воплощении неведомой силы и приближает его к нам. Но если друзья наши, обычные люди, выйдя на прогулку, сольются в азиатского идола, они станут от нас дальше. Многоликий, многорукий идол порождает ощущение приоткрывающейся тайны; смутные силы природы принимают в нем не слишком гармоничную, но вполне наглядную форму.
Люди теряют человеческий облик, если они недостаточно отделены друг от друга, можно даже сказать, если они недостаточно одиноки. Их труднее, а не легче понять. Чем ближе они друг к другу, тем дальше от нас. Поклонники человечества тщательно изгоняли из своей религии Бога, чтобы сохранить человека. Это не получилось. Когда говорят о человечестве, мне представляются пассажиры в переполненной подземке. Удивительно, как далеки души, когда тела так близко.
Братство людей, о котором я говорю, не имеет ничего общего с однообразной, стадной жизнью современного города. Под братством я понимаю то, к чему стремятся предоставленные самим себе общества и даже люди, влекомые здоровым человеческим инстинктом. Как все здоровое и человеческое, он проявился в самых разных формах, но суть остается одна. Прежде всего мы увидим ее в той древней стране свободы, которая лежит за пределами рабовладельческих промышленных городов.
Наша индустриальная цивилизация гордится, что все ее изделия похожи, что на Ямайке и в Японии можно пить одно и то же плохое виски, а на обоих полюсах — увидеть один и тот же веселенький ярлычок сомнительных рыбных консервов. А вино, дар богов, — разное в каждой долине, и каждый виноградник может породить сотню вин, ничуть не похожих на виски. Сыры меняются от округи к округе, и ни один из них не похож на мыло или на мел.
Говоря о братстве, я имею в виду бесконечное разнообразие; тем не менее я буду рассматривать здесь людей как единство. Я настаиваю: мы так запутались именно потому, что этого не понимаем. Прежде чем сопоставлять религии и их основателей, надо бы понять очень естественное явление, охватывающее огромное братство людей. Явление это — язычество; и на этих страницах я попытаюсь показать, что только оно соперничает с Церковью Христовой.
Сравнительное изучение религий лучше бы назвать сомнительным. Когда мы присмотримся к нему, мы видим, что оно сравнивает несравнимое. Мы привыкли к единому списку великих религий и тех, кто их основал: Христос, Магомет, Будда, Конфуций. Но это ловкость рук, обман зрения, одна из тех оптических иллюзий, которые возникают, если смотришь из определенной точки. Религии и основатели религий — или то, что так называют, — совсем не одинаковы.
Иллюзия отчасти вызвана тем, что ислам в этом перечне идет за христианством, как и было в истории. Остальные же религии ничуть не схожи ни с Церковью, ни друг с другом. Когда мы доходим до Конфуция, обрывается последняя связь. Сравнивать христианина с последователем Конфуция — то же самое, что сравнивать теиста с английским сквайром или веру в бессмертие души с американским образом жизни. Конфуций, быть может, создал цивилизацию, но никак не религию.
Церковь неповторима, и потому так трудно доказать ее неповторимость. Ведь легче и нагляднее всего доказательство по сходству, а в мире нет ничего подобного Церкви. Нет подобия — нет и искажения. Все же я, кажется, нашел довольно близкую параллель. Наверное, многие согласятся, что евреи занимают в мире особенное, единственное место. Только их мы вправе назвать международным народом; только эта древняя культура рассеяна по всему миру, и ее еще можно отличить, но невозможно уничтожить.
И вот представьте себе, что кто-нибудь решил смягчить загадочную неповторимость евреев, составив список рассеянных по свету народов. Начать нетрудно — есть цыгане; быть может, они не совсем народ, но, без сомнения, рассеяны по свету. После этого профессору новой науки нетрудно перейти к кому угодно. Он может отметить непоседливость англичан, разбросавших колонии по всему миру, — и правда, многим англичанам не сидится в Англии, хотя их уход не всегда ей на пользу. Как только мы упомянем бродячую империю англичан, мы вспомним империю ссыльных — ирландцев. Странно, что непоседливость в первом случае говорит о предприимчивости и силе, во втором — о никчемности и слабости.
Затем наш ученый глубокомысленно оглядится и вспомнит, что последнее время поговаривают о немцах-лакеях, немцах-парикмахерах и прочих немцах, натурализовавшихся в Англии, Соединенных Штатах и Южной Америке, и внесет в список пятую нацию бродяг, припомнив кстати слово «Wanderlust» (тяга к странствиям, нем. ) Наконец, почувствовав, что конец близок, он сделает последний отчаянный прыжок. Он обратит внимание на то, что французы взяли почти все европейские столицы и прошли бесчисленные страны под началом Бонапарта или Карла Великого.
Вот и готов список бродячих, бездомных народов, а в евреях нет ничего особенного, тем более мистического. Но люди здравомыслящие могут заподозрить, что ученый просто расширил понятие бродячего народа до того, что оно потеряло всякий смысл. Конечно, французские солдаты проделали славнейшие в истории походы, но если французский крестьянин не врос корнями в землю, то на свете оседлости нет.
Именно этот фокус проделали ученые, расставившие в ряд великие религии. Я не хочу сказать, что члены этого ряда лишены величия или своеобразия. И конфуцианство, и буддизм велики, но они — не Церковь; так англичане и французы — великие народы, но они — не бродячие.
В некоторых отношениях христианство похоже на свою имитацию, ислам; и цыгане кое в чем похожи на евреев. Дальше список включает почти все, что попадется под руку.
Со всем почтением к тем, кто много ученей меня, я посмею отказаться от нынешнего метода, который, на мой взгляд, исказил исторические факты, и предложу свою классификацию, которая, надеюсь, охватит все факты, а также, что здесь важнее, — все вымыслы, Я разделю религии не географически, не вертикально (христианство, ислам, индуизм, буддизм), а психологически, горизонтально. Я разделю их по слоям, которые могут существовать в одной стране и даже в одной душе. На время я вынесу христианство за скобки и расскажу о вере в Бога, в богов, в бесов, в мудрость.
Мне кажется, что такая классификация поможет рассортировать духовный опыт человечества гораздо успешнее, чем обычное сопоставление религий, и многие великие личности встанут на свои места. Поскольку я буду не раз пользоваться этими терминами, я хотел бы сейчас определить, что понимаю под каждым из них. Начну с самого простого и с самого высокого в этой главе.
Говоря о языческом человечестве, нам приходится начинать с описания неописуемого. Многие преодолевают трудность тем, что просто отрицают ее или хотя бы не замечают; но в том-то и суть, что это оставалось и тогда, когда этого не замечали. Теперь все помешались на эволюции и полагают, что большое всегда развивается из маленького, как плод — из семени. Но они забывают, что семя падает с дерева. И впрямь, у нас нет доказательств, что религия развилась из ничтожной забытой мелочи; гораздо вероятнее, что ее начало было слишком огромно и потому — несподручно. Очень может быть, что многие люди начали с простой и поразительной идеи Вседержителя и только потом, как бы от усталости, соскользнули к богам или бесам.
Даже современные дикари, столь любезные фольклористу, подтверждают эту мысль. У дикарей примитивных во всех смыслах, какие только вкладывают в это слово, — скажем, у аборигенов Австралии — обнаружили монотеизм с явной нравственной окраской. Какие-то дикие политеисты рассказывали миссионеру свои запутанные мифы, а он в ответ рассказал им о благом Боге, Который чисто духовен и судит людей по истине. Туземцы переполошились, словно кто-то выдал тайну, и закричали: «Атахокан! Он говорит про Атахокана!»
Может быть. вежливость и даже скромность не разрешали им упоминать Атахокана. Может быть, у них, в отличие от нас, это имя не упоминают всуе. Возможно, старый Бог был связан со старой нравственностью, которая показалась обременительной в трудную минуту. Наконец, общение с бесами бывает более модным, более утонченным. как и в наши дни. Какова бы ни была причина, это встречается нередко: люди говорят о богах, принимая без разговоров Бога.
Индеец Калифорнии рассказывает: «Солнце — отец и правитель неба. Оно — большой вождь. Луна — его жена, а звезды — дети», и так далее, и вдруг посредине этой сложной и наивной повести поясняет как бы в скобках, что солнце и луна должны делать то-то и то-то, «ибо так приказал Великий Дух, Который выше всего». Вот как относятся многие язычники к Богу. Его принимают как должное, забывают и вспоминают к случаю; кажется, это свойственно не одним язычникам. Иногда Высшее Существо хранят в тайне и упоминают лишь на высших ступенях посвящения.
Но поистине всегда дикарь легко говорит о мифологии, молчит — о религии. Австралиец, например, создал царство нелепицы, которое наши предки сочли бы достойным антиподов. Ему ничего не стоит поболтать общения ради о том, что солнце и луна — половинки разрубленного младенца, а дождь — молоко исполинской коровы, но он удаляется в тайные пещеры, скрытые от женщин и белых, в храмы страшной инициации и там, под ритуальный грохот, обливаясь жертвенной кровью, узнает от жреца последние, чудовищные тайны, доступные только посвященным: что честность лучше хитрости, что добротой дела не испортишь, что люди — братья, а Отец их — Бог, Вседержитель, Творец неба и земли, видимого и невидимого.
Может показаться странным, что дикарь выбалтывает самые уродливые и нелепые свои верования и скрывает то, что величественно и разумно. Но в том-то и дело, что это совсем разные вещи. Мифы — это сказки, вымыслы, даже если они вездесущи, словно тропический ливень. Тайна — это правда, и скрывают ее потому, что принимают всерьез. Слишком легко забыть, как страшно единобожие.
Роман, где все действующие лица окажутся одним и тем же героем, произведет немалое впечатление. Как же потрясает модель, что и солнце, и река, и дерево — обличья одного Бога! К несчастью, и мы слишком часто принимаем Атахокана как должное. Но и для тех, кто допустил, чтобы мысль о Нем стала общим местом, и для тех, кто хранит ее в тайне, это старый трюизм и старая тайна. Нет доказательств, что она развилась из мифов, зато много оснований считать, что она мифам предшествовала.
Мы не знаем, что творилось в мире, но «эволюция идеи Бога» — чистейшая выдумка. Идею эту прятали, от нее прятались, о ней почти забывали, ее отвергали — но она не развивалась. Многобожие нередко кажется ворохом единобожии. Тот или иной бог, занимающий невысокое место на Олимпе, владел и небом и землей в собственной долине. Как маленький народ, поглощаемый империей, он отдал местное всесилие за повсеместную известность.
Самое имя Пана наводит на мысль о том, что он был богом всего, прежде чем стал богом леса. Само имя Юпитера звучит языческой версией слов «Отче наш». Порою кажется, что не только Великий Отец, но и Великая Мать, Деметра или Кибела, просто не вынесла бремени единовластия. Вполне возможно, что у многих и не было других богов — они поклонялись какому-то одному, считая его Вседержителем.
В некоторых огромных, многолюдных краях — скажем, в Китае — простая мысль о Великом Отце не была, по-видимому, осложнена культами, хотя и сама в каком-то смысле не перестала быть культом. Лучшие авторитеты признают, что учение Конфуция — в сущности, агностическое — уживалось со старым теизмом именно потому, что он был в высшей степени расплывчатым. Китайцы говорили не о Боге, а о Небе, словно вежливый человек в гостиной, а небо всегда над нами, даже если мы очень далеки от него. Так и кажется, что простая истина уходила все дальше, пока не стала совсем далекой, по-прежнему оставаясь истиной.
Именно это мы ощущаем в загадочных и прекрасных мифах о разлучении земли и неба — какая-то высшая сила куда-то уходит. Нам рассказывают на тысячи ладов, что небо и земля были некогда вместе, любили друг друга, а потом что-то, например непослушный ребенок, разлучило их, и мир был построен в этой пропасти, на расставании и разрыве. Одну из самых грубых версий мы находим в Греции в мифе об Уране и Сатурне; одну из самых поэтичных — у дикого племени, рассказывающего о перце, который рос и рос, поднимая небо, как крышку.
О мифах и мифических толкованиях, которые теперь предлагают, я буду говорить позднее. Но в этом образе, образе делящегося мира, есть отзвук очень важных идей. Чтобы их понять, лучше лечь на спину в поле и глядеть в небо, чем читать самые ученые и лучшие книги о фольклоре. Тогда мы узнаем, почему говорят, что небо должно быть ближе и когда-то было совсем близко, что оно не чуждо нам, а от нас оторвано и теперь прощается с нами. И странная догадка забрезжит в нашем сознании: а может быть, мифотворец — не просто деревенский дурак, вздумавший резать ножом облака?
Может быть, в Томасе Гуде говорил не грубый дикарь, когда он писал, что, судя по верхушкам деревьев, он дальше от неба, чем в детстве? Мне кажется, он бы понял миф об Уране и Сатурне — о том, что царя небес изгнал Дух Времени. Мысль о Боге светится даже в мысли, что были боги до богов. Во всех запутанных намеках — отблеск какой-то прежней простоты. Боги и полубоги плодятся на наших глазах, как сельди, а мы чувствуем, что у них есть родоначальник.
Мифология становится все сложнее, и это наводит на мысль, что она когда-то была простой. Даже с внешней, с научной точки зрения можно предположить, что люди начали с единобожия, а позже оно развилось или выродилось в многобожие. Но меня интересует не столько внешняя, сколько внутренняя сторона дела, а, как я уже сказал, эту сторону почти невозможно описать. Ведь нужно говорить именно о том, о чем не говорят люди, переводить не с чужого языка, а с чужого молчания.
Мне кажется, что за всем многобожием и язычеством стоит что-то непомерно огромное, а мы видим лишь его отблеск в дикарских или греческих мифах. Я не сказал бы, что там есть Бог, Его там нет, но отсутствие — не отрицание. Когда мы пьем за отсутствующих друзей, мы не хотим сказать, что ни с кем не дружим. Такая пустота конкретна и положительна, как пустой стул. Я преувеличил бы, если бы сказал, что греки видели над Олимпом пустой престол. Ближе к истине великий образ Ветхого завета — помните, как пророк видел Господа сзади? Вот и к древним словно кто-то великий повернулся спиной.
Не надо думать, что они видели Его так же ясно и сознательно, как Моисей и его народ. Я совсем не думаю, что язычники были подавлены мыслью о Нем, ибо она и впрямь подавляет. Нет, она так огромна, что они несли ее легко, как все мы несем груз неба. Глядя на облако или птицу, мы можем и не заметить их грозного синего фона. Небо давит на нас, почти нас уничтожает, и мы ощущаем его как ничто, как пустоту. Может быть, все это и впрямь ничтожные или пустые ощущения, но у меня они очень сильны, когда я читаю о языческих мифах и верованиях.
Я ощущаю это в несказанной печали стихов и далеко не уверен, что хоть один из славных мужей древности ведал радость святого Франциска. Я ощущаю это в легенде о золотом веке и в намеках на то, что сами боги — подвластны, даже если Неведомый выцвел и стал Судьбой. А сильнее всего этот дух в те бессмертные минуты, когда древние, словно стряхнув накопившуюся сложность, говорят просто, почти прямо и только наше односложное слово может выразить их мысль.
Чем заменишь его в Сократовом прощании с судьями: «Я иду умирать, вы остаетесь жить, и только Богу ведомо, что лучше»? Ничем не заменишь его у Марка Аврелия: «Он говорит: «Возлюбленный град Кекропа», почему же ты не скажешь: «Возлюбленный град Божий»? И нет другого слова у Вергилия, возопившего ко всем страждущим как истый христианин до Христа: «O passo graviora dabit deus his quoque finem». (“Нашим мучениям Бог положит предел” [лат.; “Энеида”, I., 200. – Перевод С. Шервинского]).
Древним казалось: что-то есть выше богов и потому — дальше от людей. Даже Вергилий не смог разгадать загадку Того, Кто и выше и ближе. Для них Всевышний был таким далеким, что они все меньше и меньше думали о Нем. Он все меньше был связан с их мифами; но когда мы узнаем, какими были почти все их мифы, мы можем счесть это молчаливым признанием Его неприкосновенной чистоты. Евреи не унижали Бога изображением, греки — вымыслами.
Когда вспоминают лишь шутки и подлости богов, поистине благочестиво забыть о Боге. Весь дух тех времен подсказывает нам, что люди выбрали низшее и почти сознают это сами. Трудно найти слова для таких вещей, но одно, самое точное слово уже найдено. Древние знали о грехопадении, даже если они ни о чем не знали; знают о нем и все настоящие язычники. Упавший с высоты может помнить о падении, даже если он забыл высоту. Этот мучительный, как танталова пытка, провал памяти зияет в глубине всех языческих чувств.
Все мы иногда, на секунду, вспоминаем, что о чем-то забыли; и самые темные из людей, взглянув на землю, могут вспомнить, что забыли о небе. Но у древних были минуты, подобные воспоминаниям детства, когда они говорили просто и прямо; когда римлянин Вергилий разрубал ударом стиха хитросплетения мифов и разбегалось сборище богов, а в небе оставался Бог.
Белый свет полузабытого утра еще лежит на Юпитере, Пане или раннем Аполлоне. Я уже говорил, что каждый из них мог быть когда-то единственным, как Ягве или Аллах. Они утратили свое могущество благодаря тому, о чем очень нужно сказать, — их соединяли, сгоняли вместе, и это было весьма похоже на нынешний синкретизм.
Мир язычества создавал Пантеон и принимал в него все новых и новых богов, даже варварских и чуждых, из Азии и Африки; что ж, вместе веселее, хотя азиатские и африканские боги не всегда были веселыми. Он принимал их на равных правах, иногда отождествлял со своими. Может быть, он считал, что это обогащает религиозную жизнь, но именно так потерял он окончательно то, что мы зовем религией.
Древнейший свет простоты, идущий от одного источника, словно от солнца, сменился сложной игрой полутонов и теней. Бога принесли в жертву богам.
Теперь считается очень либеральным и смелым признавать, что чужой бог не хуже нашего. Вероятно, древние тоже считали себя и просвещенными, и смелыми, присоединяя к богам очага или города дикого Диониса, сошедшего с гор, или грубого Пана, вылезшего из леса. Ради этой широты взглядов они потеряли самое широкое, всеобъемлющее представление об Отце, объединяющем мир.
И наоборот: наверное, тех, кто был предан одной статуе или одному имени, считали суеверными, отсталыми людьми. Но именно эти темные провинциалы хранили то, что много ближе, чем боги, к космической силе философов и даже к космической силе ученых. Косные тугодумы были пророками, и из этого парадокса можно сделать очень важный вывод. Я не хочу углубляться сейчас во все, что говорили по этому поводу, я просто сообщаю исторический факт: особый свет сияет с самого начала на маленьком одиноком народе. В этом парадоксе, в таинственной загадке, разгадка которой была неизвестна столетиями, — миссия и сила евреев.
Попросту говоря, мы обязаны Богом евреям. Мы обязаны Богом тому, что так часто порицают в евреях, и даже тому, что и вправду заслуживает порицания. Во всех этих странствиях, конца которым не видно и в наши дни, особенно в начале странствий, евреи несли судьбы мира в деревянном ковчеге, где, может быть, таился безликий символ и, несомненно, жил невидимый Бог.
Очень важно, что Бог был безликим. Как бы ни трогала нас творческая свобода христианства, затмившая даже гармонию античности, мы не должны забывать, как много значило для мира отвращение евреев к идолам. Запреты нередко охраняют широту, как забор охраняет поле. Бог, который не мог стать идолом, оставался Духом.
Но если бы евреи изобразили Его, изображение это ни в коей мере не обрело бы обезоруживающей прелести и дивного достоинства греческих скульптур. Он жил в стране чудищ. Мы увидим позже, какими они были – Молох, и Дагон, и страшная Танит. Если бы для Бога Израилева выбрали вещественный символ, это был бы фаллический символ. Если бы Ему дали тело, вызвали бы к жизни худшее в мифологии, все многоженство многобожия, небесный гарем.
Но евреи отказались изображать Его, и это первый в истории пример той мнимой узости, которую так осуждают узкие либералы. Однако у тех же критиков есть и более веское обвинение: нередко с презрительной усмешкой они замечают, что Бог Израиля — просто грубый Бог Воинств, варварский военачальник, завистливый враг и соперник всех других богов.
Как хорошо для всех нас, что Он был богом воинств! Как хорошо, что Он враждовал с другими богами! Они были бы очень рады, если бы Он простер к ним руки, милостиво обнял Молоха, целовал размалеванный лик Астарты и отдал бы Свой звездный венец за сому Индии, нектар Олимпа или мед Валгаллы.
Насколько легче и проще было бы евреям, если бы они, вняв голосу просвещенного синкретизма, согласились слиться с языческими культами. Несомненно, они соскальзывали на этот пологий склон, и каждый раз их удерживала пламенная одержимость нескольких вдохновенных демагогов, чьи свидетельства о Едином и сейчас словно яростный ветер.
Чем больше мы знаем о тех путях, какими шла к победе наша вера, тем сильнее поражает нас — в самом прямом смысле слова — величие пророков Израиля. Когда весь мир растворялся в мешанине мифов, Саваоф — местный, ограниченный Бог Воинств — сохранял в неприкосновенности первую религию людей. Он был Богом племени, и потому мог стать Богом всего мира. Он был ограничен, как и мир.
Скажу иначе. Был у язычников бог Юпитер-Амон, но никогда не было на свете ни Юпитера-Ягве, ни Ягве-Амона. Если бы они были, был бы и Ягве-Молох. Задолго до того как сторонники синкретизма добрались до Юпитера, образ таинственного Вседержителя потерял бы все свои черты, все единство, он исказился бы до идола, куда более гнусного, чем дикарский фетиш, — ведь он стал бы цивилизованным, как боги Тира и Карфагена.
Какой была эта цивилизация, я расскажу позже, когда попытаюсь описать, как бесы едва не разрушили Европу и все, что было здорового в язычестве. Но хребет мира был бы сломлен задолго до этого, если бы не устоял монотеизм Моисеева предания. Надеюсь, в следующей главе я покажу, что отношусь совсем неплохо к тому здоровому началу язычества, которое породило его сказки и повести. Но еще я надеюсь показать, что все это было обречено и мир погиб бы, если бы мы не сумели вернуться к изначальной простоте Первоначала.
Тем, что мы хоть как-то к ней вернулись и ее сохранили; тем, что поэты и философы и в наше время могут славить Всевышнего и мы живем в просторном, светлом мире, под небом, отечески распростершимся над всеми народами земли; тем, наконец, что мудрость и милосердие стали прописными истинами для простых и разумных людей — всем этим мы обязаны беспокойному бродячему народу, подарившему нам святое и спокойное благословение ревнивого Бога.
Языческий мир владел всем, кроме этой тайны, потому что ею владели скрытные, ревнивые люди. Их не любили, отчасти за узость, которую заметил Рим, отчасти же потому, что они уже начали подменять ремесла сделками. Важно и то, что многобожие стало непроходимым, как джунгли, и одинокому единобожию легко было в нем затеряться. И все же странно видеть, как глубоко оно затерялось. У них были сокровища, ставшие теперь достоянием всего мира, — почему же они не стали ими тогда?
Книга Иова — один из краеугольных камней культуры, выше самой «Илиады» и греческих трагедий. Я не могу читать спокойно о том, как двух извечных дураков, пессимиста и оптимиста, низвергли на заре времен. Дух этой книги глубже горькой языческой иронии именно потому, что в единобожии больше мистики, собственно, книга эта отвечает на тайну тайной, Иов утешается загадкой — но утешается! Вот прототип, вот пророчество о Том, Кто говорит как власть имеющий. Когда сомневающийся может только сказать: «Я не понимаю», Знающий может только ответить: «Да, ты не понимаешь», и сразу возникает надежда — значит, что-то стоит понять.
Но античный мир, исполненный поэзии многобожия, не заметил поэзии монотеизма. Как же отделены были евреи, и как ревностно они хранили свое предание! Ведь сохранить в тайне книгу Иова от всего образованного мира не легче, чем скромно спрятать пирамиды. Евреи не доверяли римлянам; но и римляне не доверяли евреям, и не случайно.
В конце концов, Израиль владел только половиной истины, хотя, следуя поговорке, ее можно назвать большей половиной. Другая половина (я скажу о ней в следующей главе) тоже была истиной, пусть много более легкой, менее важной. Скорбь Иова не полна без скорби Гектора, плач о мироздании — без плача о городе. Когда Господь говорит из бури, он мог бы говорить в пустыне. Монотеизма кочевников мало для пестрой цивилизации полей, городских стен, изгородей и храмов, которым тоже пришел свой черед, когда обе половины сомкнулись в более четкой и трогательной вере.
Среди языческой толпы иногда попадался философ, мысливший о чистом теизме, но он и не думал, что может изменить все обычаи. Нам трудно понять, как в философских системах соотносились политеизм и теизм. Может быть, точнее всего здесь будет образ, позаимствованный из преданий, еще более далеких от Рима, чем Ветхий завет.
Я читал, что, по индусскому поверью, и боги, и люди — только сны Брахмы и все они исчезнут, когда он проснется. Конечно, в этом образе немало того духа, который мы назвали бы отчаянием, а в Азии зовут миром. Мы рассмотрим его, когда будем полнее сравнивать Азию и Европу. Но он поразительно тонко и точно показывает одно: как непохожи, даже противоречивы мифы и религия.
В том-то и беда сравнительного изучения религий, что Бога не сравнишь с богами, как не сравнишь человека с героями сновидений. Если вам кажется, что разница сводится к тому, что у нас один Бог, а у других — побольше, вам будет полезна слоновья причудливость индийской космологии; и, может быть, вы ощутите, как содрогнулся покров мира, и все многорукие творцы, и звери на престолах, и сложные узоры звезд — властительниц ночи, когда открылись глаза Брахмы, словно занялась заря.
P.S.
✒️ Я почти не читаю комментарии к своим постам и соответственно редко отвечаю здесь на них. На все ваши вопросы или пожелания, отвечу в Telegram: t.me/Prostets2024
✒️ Простите, если мои посты неприемлемы вашему восприятию. Для недопустимости таких случаев в дальнейшем, внесите меня пожалуйста в свой игнор-лист.
✒️ Так же, я буду рад видеть Вас в своих подписчиках на «Пикабу». Впереди много интересного и познавательного материала.
✒️ Предлагаю Вашему вниманию прежде опубликованный материал:
📃 Серия постов: Вера и неверие
📃 Серия постов: Наука и религия
📃 Серия постов: Дух, душа и тело
📃 Диалоги неверующего со священником: Диалоги
📃 Пост о “врагах” прогресса: Мракобесие
Если бы каждый в мире знал этот знак и действовал согласно Нему./
Прощал, Любил, делал Добро... было бы напрого ЛУЧШЕ!
религия спасает от Зла!
Все Религии учат Добру и Нравственности!